Умер поэт Бахыт Кенжеев, ему было 73 года
В соцсетях друзья поэта Бахыта Кенжеева сообщили о его смерти. Позднее стало известно, что он скончался в больнице Lenox Hill Hospital в Нью-Йорке.
В апреле Кенжеев перенес операцию, как он писал, по "ремонту аневризмы".
Поэту было 73 года.
Кенжеев родился в 1950 в Чимкенте, дебютировал как поэт в коллективном сборнике «Ленинские горы: Стихи поэтов МГУ» (М., 1977).
В начале семидесятых Кенжеев стал одним из учредителей поэтической группы «Московское время» (вместе с Алексеем Цветковым, Александром Сопровским, Сергеем Гандлевским).
В 1982 году эмигрировал в Канаду, а в 2008 переехал в Нью-Йорк.
Сам он о своем отъезде из страны говорил так: «Я не эмигрант. Я — гражданин Российской империи, временно живущий за рубежом».
***
Человек, продолжающий дело отца,
лгущий, плачущий, ждущий конца ли, венца
надышавшийся душной костры,
ты уже исчезаешь в проеме дверном,
утешая растерянность хлебным вином,
влажной марлей в руках медсестры.
Сколько было слогов в твоем имени? Два.
Запиши их, садовая ты голова,
хоть на память - ну что ты притих,
наломавший под старость осиновых дров
рахитичный детеныш московских дворов,
перепаханных и нежилых?
Перестань, через силу кричащий во сне
безнадежный должник на заемном коне,
что ты мечешься, в пальцах держа
уголек, между тьмою и светом в золе?
Видишь - лампа горит на пустынном столе,
книга, камень, футляр от ножа.
Только тело устало. Смотри, без труда
выпадает душа, как птенец из гнезда,
ты напрасно ее обвинил.
Закрывай же скорей рукотворный букварь -
чтобы крови творца не увидела тварь,
в темноте говорящая с Ним.
***
У фонарей, где хлопья снега тают,
где голос плоти теплится едва,
невидимые ангелы летают –
бесполые ночные существа.
Зачем – Бог весть. Не дышат, но играют.
Не знают ни заботы, ни труда.
Поют. Разносят вести. Проплывают.
Не пьют. Не существуют никогда.
А я еще носить умею имя
и отвечать вопросом на вопрос –
но спорить не осмеливаюсь с ними,
печальная машина без колес.
Немного водки, осени немного.
Умыть лицо. Обнять родной порог.
Изготовлять суглинистого бога
из месива проселочных дорог.
Мы лузеры, мы оба в мелком ранге,
но все-таки не улетай, постой, –
храни меня по имени, мой ангел,
фантомной боли доктор золотой.
***
Был мир мой страшен и прекрасен. Как достоевский идиот,
я сочинял немало басен, романсов, песенок и од,
жрал граппу, в шубе из барана на резвых девушек глядел —
но стал похожим на варана и очутился не у дел.
Се, ныне, удручённый горем, сиречь молчанием, ей-ей,
практически уже покорен невзрачной участи своей.
Не бухгалтерия минкульта, где клерки в очередь стоят,
поэзия есть катапульта, предзимний морок, ясный яд,
а может быть, ещё хитрее. Ах, как в контексте данном жаль
что так стремительно старею, как механический рояль!
Играют трубы. Стынет ужин. Герасим кушает Муму.
Он никому уже не нужен и не обязан никому.
***
Душа стеклянная, кого ты ждешь, звеня?
Смотри, расходятся любившие меня,
бледнеет дальний свет, слабеет львиный рык,
глодает океан гранитный материк,
но помнит вольный волк и ведает лиса
хруст шейных позвонков при взгляде в небеса,
а ты всё силишься, всё целишься в упор –
душа бубновая, железный уговор…