Секс, фанатизм и истерия: Аманда Сайфрид рвёт шаблоны в «Завещании Энн Ли»

Фильм Моны Фастволд «Завещание Энн Ли» — это почти три часа религиозной истерики, конвульсий и секса, где Аманда Сайфрид играет фанатичку, готовую превратить собственное мучение в культ. Премьера ленты прошла на Венецианском фестивале.

С первых кадров зрителя бросают в грязную реальность XVIII века: детство Энн Ли в Англии — видения и кошмары, извращённый отец, навязанный брак с кузнецом (Кристофер Эббот), где секс — это насилие и наказания прутом. Четыре мёртвых ребёнка, смерть и боль превращаются в топливо для религиозного фанатизма.

Сайфрид вливается в роль на грани истерики: её героиня орёт, трясётся в конвульсиях, ведёт толпу в безумные пляски и заявляет, что секс — проклятие, отделяющее человека от Бога.

Эти сцены сняты с маниакальной энергией: толпа шейкеров топает, стонет, бьётся в экстазе. Недаром их прозвали «трясущиеся квакеры».

Кульминация безумия — тюремная сцена.

Энн арестовывают за шумные «моления», и здесь фильм берёт максимум художественных вольностей: героиня левитирует, а её тело покрывается белым мехом, будто она превращается в чудовище.

Дальше — переселение в Америку.

Энн уже провозглашают «Матерью», новой мессией. Брат (Льюис Пуллман) отказывается от своей сексуальности ради «чистоты», муж после шести лет воздержания требует своё «право на жену», а фанатики продолжают верить в её святость.

На фоне — деревянные постройки, природа и новая община, которую постоянно атакуют «праведники», не переносящие чужой веры. Всё это идёт к кровавому финалу.

Визуально фильм ошеломляет: 70-мм плёнка, костюмы, гигантские сцены молитв и песнопений. Музыка — смесь старинных гимнов и электронного гула, от которого хочется выйти из зала.

Это не про «вдохновение», это про изнурение, пишут критики.

Но чем дольше смотришь, тем отчётливее понимаешь: в фильме нет Энн Ли как человека. Есть только фанатичка, машина для религиозного экстаза. Её проповеди звучат как истерика, её взгляды — как крик в пустоту.

Аманда Сайфрид смело идёт в разнос, но зрителю остаётся только наблюдать за марафоном боли и религиозного садо-мазо. Фильм можно восхищённо изучать как артхаусный эксперимент, но любить — почти невозможно.